Какой ракурс не выбери, хоть с высоты птичьего полета (правда, выше ворон здесь ничто не летает), хоть в щель забора, с любой точки обзора этот уголок земли – изумительная картина или, лучше сказать, пасхальная открытка. Заурядные шесть соток у нас, в зоне рискованного земледелия, смотрятся как пышные декорации к фильму про Пиноккио, который снимают на его родине, в солнечной Италии. Тут и розы. Не тот шиповник с мелкими скоропостижно обваливающимися цветочками, который часто именуют у нас гордым именем, а настоящая королева сада – роза плетистая, штамбовая, кустовая. Тут и жирные, тщательно постриженные туи с можжевельниками, простые и серебристые. Пионы не элементарные, а древовидные. Рододендроны вечнозеленые и листопадные…

Буйная экзотическая растительность как дорогая рама обрамляет другое произведение искусства - крохотный прудик с фонтанчиком, хрупкими лилиями, местными квакшами и заморскими золотыми рыбками, чье обитание поддерживается искусственно. Рядом игрушечная, но вполне рабочая мельница и ее сторож - бородатое пугало, претендующее на место в каком-нибудь этнографическом музее. Угол сказочного заповедника занимает банька – пряничный домик, внутри которого чувствуешь себя ну очень уважаемым человеком. Всей сказки и не пересказать, замучишься подбирать эпитеты.

Хозяин и автор этой красотищи Степан Степанович (в народе Степ-Степыч) впускает поглядеть на творение своих рук только тех, кто ему глубоко симпатичен. Человек бывалый, он верно определяет отношение к нему соседей. Мужики хоть и уважают его за сверхъестественный трудоголизм, но втуне недолюбливают. У них бесконечная головная боль по причине бесстыдного процветания этого образцово-показательного участка. Их пилят, мол, посмотри, посмотри, какой порядок у Степ-Степыча, а у тебя что? Мужики огрызаются, объясняя трудовые подвиги соседа просто: что ему, старому хрену, еще делать; сегодня пришел – палку прибил, отдыхает; завтра пришел – еще палку прибил, отдыхает; а у нас работа. Темп труда Степ-Степыча они описывают предельно точно. Так и происходит: Степ-Степыч никогда никуда не торопится. Прежде чем что-то сделать, подолгу сидит в самолетном кресле, установленном в беседке, увитой девичьим виноградом. Обдумывает акт труда, прихлебывая кофе из глиняной пивной кружки. Осторожно, точно к зверю, подбирается к объекту труда, примеривается, прикладывает к месту палку, потом отходит, чтобы посмотреть на палку со стороны. Совершает еще массу завораживающих манипуляций прежде чем палку прибить. На это уходит много времени. И правы мужики, куда еще пенсионеру это время девать. Результат? Красота все прибывает и прибывает.

Могу похвалиться, наверное, буду единственная, кого Степ-Степыч пустил в свой сказочный заповедник трижды, – знак высокого доверия. Как-то наохавшись и нааховшись, я не к месту ляпнула: «Можете устраивать платные экскурсии». Степ-Степыч пришел в непередаваемое смущение, на время лишился дара речи, а когда вновь обрел его, то, извинившись, сообщил, что ему пора по делам. Я хлопнула себя по лбу: как выпало из моей головы, что Степ-Степыч давно живет при коммунизме, при упразднении то есть всяких денежных знаков. Бестактный мой совет подхалтурить был похож на издевку.

Звание, которым мужики удостоили Степ-Степыча, если и можно признать заслуженным, то только по второй его части. На вид он не старый, и по сути юноша, сухой, поджарый. Юношеский возраст не помеха заслуженной пенсии, так как вся трудовая деятельность Степ-Степыча была тесно связана с третьей угольной базой, когда он рубил уголек в Караганде. Работу адову вспоминать не любит. При известии об очередном обвале, повлекшем человеческие жертвы на шахте, говорит немногословно с печалью и обидой: «Опять на людях сэкономили».

В свое время он утешался за все издержки судьбы шахтера обычным способом. Чтобы раз и навсегда избавить его от вредных последствий такого утешения, супруга предложила Степ-Степычу лишить его наличности. Не фигурально, а буквально. Он согласился. С тех пор живет при коммунизме: в кармане не звенит даже мелкая монета, зато каждый день получает по потребностям. Потребности у Степ-Степыча очень скромные: чтобы кружка, в которой раньше пузырилась жидкость для утешения, была доверху наполнена черным густым кофием, а попорченные профессией зубы могли перемолоть абы какую съедобность – совсем он непривередливый.

Живя при коммунизме, без малейшего намека на финансы, красоту он вынужден творить из ничего. Где и как раздобыл самолетное кресло, кирпич, деловую древесину, стекло, арматуру и пр. – история умалчивает. Знаю только о происхождении щебенки и песка - две аккуратные кучки, заботливо прикрытые полиэтиленом, появились на его участке однажды ранним утром, когда все вокруг спало.

Такие же, один в один, песок и щебенка, только в гораздо большем количестве (две огромные кучи) были обнаружены мною на въезде в наше садоводство. Их в кои-то веки доставили сюда в ответ на требования разгневанных членов товарищества подсыпать размытые дороги. Стало понятно, что у Степ-Степыча сработал один из принципов коммунизма: «Все вокруг народное – все вокруг мое». И кто бы осудил его, глядя, как две огромные кучи долго лежали на въезде, съедаемые дождями, прежде чем им нашлось применение.

Вспоминая Караганду, Степ-Степыч рассказывал: «Жили там и немцы, и казахи, и русские». По его словам, тамошние немцы любили Сталина. Они не только не проклинали вождя народов за то, что с хлебного Поволжья он отселил их в суровую Караганду, славящуюся своим резко-континентальным климатом, когда зимой бураны хоронят под снегом дома и дороги, а летом солнце выжигает всю растительность, наоборот, были ему благодарны. Условия хоть и несносные, но все лучше, чем верная смерть. Сталин, послав поволжских немцев, куда Макар телят не гонял, дал им шанс на выживание. Гитлер бы такого шанса вообще не дал, пустил бы в расход всех, попорченных коммунистическими идеями, считали они.

Предоставленный шанс немцы сумели использовать так, что все только «ах» и говорили, когда видели возведенные на выжженной жарой и морозом почве чистые, аккуратные домики, будто пряничные, как на клумбе роза цветет, а на грядке огурец наливается. Казахи, кроме «ах», говорили еще: «Хочу как у немца». Кто сильно старался, у того получалось: и роза на клумбе, и огурец на грядке. При все том же резко-континентальном климате.

Получилось и у Степ-Степыча. Только не в Караганде, а в Северо-Западном регионе, куда он заблаговременно перебрался, когда страна, строившая коммунизм, стала на глазах разваливаться.

Есть народы, чье трудолюбие ставится в пример. К названным уже немцам (чтобы уровень жизни не падал, они в Германии при нынешнем кризисе трудятся по 13 часов в сутки на трех работах) следует прибавить корейцев (рабочий день в среднем 10 часов, один выходной в неделю, три дня отпуска в году), японцев с условиями труда, аналогичными корейским. В адрес русских часто слышатся упреки, что они ленивые, работать не хотят и сидят на нефтяной игле. Припоминают наши любимые пословицы: «работа не волк, в лес не убежит», «от работы кони дохнут» и пр. А как же ОАЭ? Подспудное желание оправдаться тут же подсовывает этот ярчайший пример экономического чуда. Народ, населяющий пустыню, по определению несовместимую с жизнью, создал в безжизненном пространстве уголок Эдема, по роскоши не имеющий себе равных в мире. Создал лишь потому, что сидит на той же игле, что и россияне. Более того, только 20% этого народа поддерживает жизнедеятельность Эдема, остальные 80% обслуживающего персонала – высокопрофессиональные иноземцы: американцы, немцы, французы, почитающие за счастье иметь там работу. Значит, дело не только в игле, какой бы она ни была. Дело в том, как этой иглой распорядиться. А распоряжаются ей прямо в соответствии с теми понятиями, которые имеются в голове. Понятия самые разные: «труд во благо»; «усердно трудишься – хорошо живешь»; «как потопаешь, так и полопаешь»; «работай, не работай – все одно»; «честным трудом миллионов не заработаешь». Список можно продолжить.

«Я предпринял больше дела…», - начинает свои размышления на тему труда Екклесиаст, царь над Израилем в Иерусалиме (Еккл. 2:4). Само собой, царские возможности позволили Екклесиасту добиться многого: «…устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья», не говоря уже про все остальное, что Степ-Степычу с его рододендронами даже не снилось. После соделанного Екклесиаст подводит итог: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все – суета и томление духа». Дальше еще печальнее: «…потому что иной человек трудится мудро, с знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это – суета и зло великое!» Что ж получается, труд – это зло великое и прав тот, кто не рвет жилы ради достижения благосостояния?

Сколько раз, обращаясь к проповеднику и царю над Израилем, я ловила себя на мысли: хорошо было ему, пресыщенному всеми земными наслаждениями и удовольствиями, рассуждать о суете. Может, и не мудрец он вовсе, а хитрец, наставивший сотни поколений людей и продолжающий наставлять о тщете их усилий сделать жизнь на земле более или менее благополучной, приятной на вид? Но вот читаешь: «Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это – от руки Божией; потому что кто может есть и кто может наслаждаться без Него?» (Еккл. 2:24) – становится ясно: мудрость Екклесиаста еще надо вместить и принять.