Кто был его отцом? Еще ребенком Никита понял: этот вопрос нельзя задавать матери. Нельзя и всё!

Мать много работала и мало ела. Уставшая и раздраженная, она возвращалась поздним вечером, с подозрением рассматривала в зеркале свое лицо и фигуру, сетуя: «Поправилась, опять поправилась! За что только деньги плачу этим грабителям!» Никита рано узнал, что персональный тренер по фитнесу, пилатесу, косметолог, диетолог – это грабители, из-за которых они с матерью никогда не ели, а только перекусывали. Растущий организм будущего мужчины требовал еды, но ему приходилось не питаться, а перекусывать согласно советам диетолога, которых мать придерживалась строго. Их семейный рацион состоял их свеклы, помидоров, сыпучих смесей и каких-то производных от искусственного молока.

При таких порядках не обходилось без казусов. Так, в пять лет Никите довелось познакомиться с сосиской, которой его пыталась накормить новенькая, неопытная няня. Это был первый и последний день ее работы. Мама выгнала няню со скандалом, и Никита усвоил раз и навсегда: сосиска – враг номер один, ее придумали злые люди, чтобы сеять вражду между народами.

Спали мать и сын на одной кровати. Он прижимался к ней всем телом, принюхиваясь к ее запахам. Она не возражала, похоже, ей это нравилось так же, как и ему. В такие мгновения он понимал, что никакой фитнес вместе с диетологом никогда не разлучат их, и мирно засыпал. Когда он подрос и превратился в милого обаятельного мальчика, окружающие смотрели на него и восклицали: «Какой прелестный малыш!» Кроме миловидности, было еще что-то в облике малыша, что приковывало к нему взгляды. Это трудно было объяснить словами, просто догадки: его холодная улыбка что ли? Он улыбался, а глаза и лицо оставались холодными-холодными, просто ледяными.

Матери льстило внимание людей к ее отпрыску. Даже не так. Когда говорили: «Это ваш сын? У такой молодой мамы такой взрослый сын!», - лицо ее расцветало, глаза сияли. Никита выглядел старше своих лет. Когда мальчику было десять, окружающие дружно давали ему все тринадцать. Мать брала его с собой на вечерние прогулки по парку, на шопинг, в кафе перекусить. Именно в это время у них в доме неожиданно завелся бородатый человек, который часто и охотно улыбался. Он улыбался каждые пять минут, так что борода его поднималась, становилась как бы гуще и черней.

Его улыбка завораживала, но настоящий шок вызывало то, с какой ловкостью бородатый отправлял себе в рот куски запрещенной еды – сочащееся жиром мясо, от вида которого у Никиты путались мысли. Но и это были пустяки. С ужасом Никита наблюдал, как мать заправляет свой аккуратный, розовый ротик крохотными кусочками отвратительной пищи, не отрезая, а буквально отковыривая их ножом. Дурные предчувствия терзали Никиту. Дурные предчувствия редко его обманывали. После ужина мать объявила, что Никита будет спать на кухне, раскладушка уже готова. На глазах у него выступили слезы, он даже хотел закричать, но закричала мать: «Дегенерат, ублюдок, дебил, заткнись!» А он ничего и не говорил, только стоял, будто пришпиленный к полу, и слезы, одна догоняя другую, капали и капали, образуя на полу блестящую лужицу. Бесполезные слезы, ничего они не могли изменить. Теперь вместо Никиты в кровати матери лежал бородатый. На этом всё хорошее в жизни Никиты закончилось. Так он подумал.

Утром бородатый притиснул Никиту к стене коридора: «Эй, отрок, не одолжишь пятеру? Да не пугайся ты так, - улыбнулся он, глядя прямо в наполненные страхом глаза мальчика. – Завтра отдам, вот те зуб. Ну всё, я твой должник по жизни». Ни назавтра, ни послезавтра пятера к Никите не вернулась. Наоборот, он, цепенея от ужаса, стал отдавать бородачу, который называл его не иначе как отрок, карманные, получаемые от матери. Так он стал отроком, отлученным от матери, не смеющим даже пожаловаться ей.

Повзрослев окончательно, Никита осознанно пошел работать отроком или судебным приставом, если хотите. Судебные приставы – это должностные лица, которые в принудительном порядке исполняют решения судов и других полномочных органов, например, по выплате долгов. Профессия существовала на Руси с XII века. Приставов тогда называли отроки, мечники или детские. В те славные времена отроки были наделены полномочиями и немалыми, много чего могли себе позволить. Могли за неисполнение решения, принятого судом, определить должника на каторгу. В начале своей карьеры Никита плохо представлял себе, что такое каторга, но в тайне мечтал сослать туда всех должников.

С утра неприятные предчувствия терзали Никиту. Во-первых, ему предстояло идти на задание с Вованом, что само по себе не сулило ничего хорошего, так как Вован был парнем неплохим, но совершенно ненадежным. Во-вторых, эта девица из кафе. Вчера он положил глаз на одну симпотяшку, решил подкатить к ней по-простому. Она по-простому же его и отшила. Не грубо, а вежливо так говорит: у вас очень грустные и холодные глаза, наверное, за вас никто не молится.

Никита сразу понял, что девица стрёмная, немного не в себе, не стал ничего доказывать, просто повернулся к ней спиной. Нашлась богомольная, глаза ей, видите ли, никитины не те! Будто ничего другого, достойного внимания в красавце Никите нет. Но почему тогда ее безответственные слова застряли в голове, насылая смутное беспокойство. «Никто за вас не молится. Так не должно быть». И что? Должны – не должны. Все кому-то что-то должны. Все, но только не Никита. Он и сам никогда не брал в долг, а должников ненавидел люто. По таким правилам он жил и получал свое удовольствие от того, что уничтожал должников – это стало его профессией. Он был судебным приставом, по старинке, отроком. Служил с радостью. Выбивал долги из несознательного населения, которое представлялось ему одним лицом – отвратительным, бородатым лицом, лишившим Никиту матери. Никита не выбирал профессию. Профессия выбрала его, когда один бородач забирал в невозвратный долг его карманные, улыбаясь и ласково называя отроком.

Так получилось, что в православное Рождество все мои разлетелись кто куда, и я сидела одна перед телевизором, слушая объяснения комментатора по поводу патриаршего богослужения в честь Рождества Христова, происходящего в московском Храме Христа Спасителя. Комментатор проникновенно, с толком и расстановкой доносил особенности богослужебного последования: почему поются те, а не другие тропари, зачем такое облачение на священнослужителях, как переводится на русский текст песнопения...

Вдруг что-то подняло меня из кресла. Оделась тепло – Рождество в тот год выдалось на удивление морозным. От моего дома до Князь-Владимирского собора пять минут ходьбы быстрым шагом.

На тихих, припорошенных снегом улицах мне встречались редкие пешеходы, ближе к храму их становилось все больше и больше. Людской ручеек наполнялся и в Храмовом переулке превратился в полноводную реку, перекрывавшую подходы к церковной ограде. За оградой река разливалась, превращаясь в озеро, на поверхности которого видны были одни только головы: покрытые и непокрытые, в платках, трогательных детских шапочках. Людское озеро натискивалось на распахнутые врата храма, откуда вырывались снопы огненного света. Волнуясь, тревожно колыхаясь, озеро перекидывалось из стороны в сторону.

Если бы я с давних пор не боялась толпы, я бы влилась в это волнующееся людское озеро и, испытав радость единения с торжественно праздничными людьми, наравне с ними стала бы пробиваться к вратам, чтобы так или иначе войти в храм. Но толпы я боюсь панически, поэтому, одумавшись, на каком-то этапе стала сопротивляться ее глухой воле, протискиваться обратно в Храмовый переулок. Ведь до дома рукой подать, и туда мне сильно захотелось вернуться.

Плыть против течения, внесшего меня в церковную ограду, не хватало человеческих сил. Невозможно было справиться со своеволием беспокойного людского озера, мое сопротивление лишь раззадорило эту стихию, и меня уже несло куда-то на неведомые скалы и рифы. Спотыкаюсь обо что-то, не удерживаюсь, лечу вниз.

То, что стало причиной моего падения, лежало рядом и стонало. В невероятном испуге я стала разглядывать это. Передо мной был призрак в поверженном состоянии. Его бледное лицо сливалось с белизной снега, на котором криво покоилась его большая, красивая, неземного происхождения голова. Я невольно отпрянула от призрака, стараясь подняться. Мои энергичные движения заставили призрака приоткрыть глаза. Оказалось, они налиты кровью. Кровь была и на пальцах чудовища, которыми он стал цепляться за меня. Крик ужаса вырвался из моей груди: да это же натуральный вампир, жаждущий напиться моей крови! Вампир зашевелил губами, призывая: «Вован, Вован…» Трудно ему со мной совладать, подумалось, своих зовет на помощь.

И действительно, в тот же миг как из-под земли выросло существо, похожее на чахлого озабоченного нелегким трудом демона. Чахлик склонился над нами, барахтающимися в снегу, и с плачем сказал: «Никитос, Никитос, поднимайся же ты, иначе нам хана!» и протянул плеть своей руки. Я бесстрашно ухватилась за эту плеть – откуда бы ни пришла помощь, лишь бы подняться на ноги, не лежать лицом к лицу с призраком! Чахлик возмутился не на шутку: «Тетка, ты ничего не напутала? Видишь, мой дружбан доходит? Помощь ему нужна, а ты, безбашенная, лезешь …»

Я не обиделась и в ответ протянула свою руку помощи. Вдвоем мы подняли доходягу Никитоса. На темной куртке в области его живота проступало черное пятно, на ногах он держался плохо.

- Что с твоим другом?
- Ранен, нужна помощь.
- Надо вызвать скорую!
- Не надо скорой! Лучше помоги выбраться отсюда.
Про себя я воззвала: «Господи, помоги, Христос, спаси!» Толпа перед нами слегка разрядилась, не была уже такой плотной.

- Куда вы теперь? - спросила я, когда мы стояли в Храмовом переулке.
- Не знаю! – рявкнул чахлик.

Что подвигло меня сказать: «Давайте пока ко мне. Тут недалеко»?

И вот по выбеленной снегом улице с трудом ползем мы: чахлик Вован, доходяга Никитос и я, безбашенная тетка, неизвестно зачем ввязавшаяся в странную историю с непонятным концом. - Мы не бандиты, - успокаивал меня по пути Вован, - мы – государственные служащие, судебные приставы. Выполняли задание, взыскивали долг с одного подонка. А он на нас с ножом. Вот Никитосу и досталось. Несильно. Надо было сразу до дому, но у Никитоса, похоже, крыша поехала, говорит, хочу в церковь, чтобы за меня помолились. Никитос тогда еще ничего был, сам шел, ну вот я его и доставил в Храмовый переулок. А тут такое… Кто же знал, что в Рождество тут такое... Скорую нельзя, афишировать нельзя – нас со службы погонят. Можно Никитос пока у вас побудет, а я мигом за подмогой слетаю…

У меня дома Вован устроил доходягу на диване и скрылся в неизвестном направлении. Рана у пострадавшего, который периодически отключался и что-то бормотал, была неглубокой, но кровоточила, я, как могла, перевязала его. Прислушавшись к его бормотанию, я различила: «Никто не молится за меня, никто не молится…»

«Христос, родившийся на земле, нас ради и нашего ради спасения, помоги этому раненому, исцели не только его тело, но и душу. Дай рассказать ему о Тебе, дай, чтобы он услышал!» - сказала я внутри себя.

Никитос открыл свои красные глаза, в них были боль и вопрос: почему со мной произошло это.

- Можно я помолюсь за вас? – попросила я его.
- Здесь, сейчас?
- Да, здесь и сейчас, молитвой исцеления. Христос исцелит вас.
- Не говорите чепухи. Сегодня я хотел прийти в храм, к Богу, и вот что из этого вышло… Молиться надо в храме, чтобы Бог услышал.
- Молиться можно не только в храме и не только в Храмовом переулке. На любом месте. Воззовешь к Богу, и Он услышит, так Иисус сказал.
- То есть вы хотите сказать, что можете помолиться за меня, и мне станет лучше? Я опустилась на колени у дивана:
- Господь Иисус Христос, Ты взял на Себя все наши грехи, немощи и болезни, распял их на кресте. Ты родился, пришел на эту землю, чтобы показать нам путь спасения, умер и воскрес для нашего спасения. Помоги этому страдающему, погибающему от неведения человеку, постучи в его сердце, чтобы он отворил. Во имя Твое молюсь.

Никитос приподнялся, сел, глаза его посветлели и увлажнились. Стал рассказывать про свое одинокое детство, как мать предала его, а отчим измывался над ним. Как одиноко он чувствовал себя и во взрослой жизни, нигде и ни в чем не находя точки опоры. Как хотелось вечерами выть волком, и он срывал свое чувство загнанного в западню зверя на безмозглых должниках, нахватавших кредитов, точно хомяки, которых заманили в амбар полакомиться зерном. Все это он рассказывал, словно высвобождаясь от мучительного давления, разрывавшего его изнутри. Чем больше он говорил, тем легче ему становилось. Наконец, он выдохнул окончательно и попросил чаю.

- Где же ваш друг, когда он вернется за вами? – поинтересовалась я на всякий случай.
- Вован? – рассмеялся мой гость. – Не вернется он. Смылся. Это же Вован…

Размышляя о том, что же делать дальше, я пошла на кухню ставить чайник. Приближалось утро Рождества, когда уже все христиане встретили земное рождение своего Господа. Я понесла готовый чай в комнату. Но там никого не оказалось, диван был пуст, даже отсутствовали следы недавнего пребывания на нем кого бы то ни было.

Неужели встреченный мною в Храмовом переулке раненый человек был все-таки призраком? Я поставила чайник на стол и увидела вырванный из блокнота лист. На нем было написано: «Спасибо, что помолились за меня. Вы первая молились. Я не чувствую раны. Когда вы молились, я видел, как рука Христа коснулась меня, и я нашел в себе силы встать и идти. Спасибо, что объяснили, где и как можно молиться. Простите, что ухожу по-английски, не прощаясь».

Как хорошо, что это был не призрак. Ведь призраки не учатся в школе хорошим манерам и не умеют писать. И не отличаются они английской вежливостью.