Знакомьтесь, это мой папа, Анатолий Данилович. У моего папы два дня рожденья. Такое бывает часто, когда в метрике записано одно число, а в паспорте другое. То ли паспортистки путают, то ли ещё какая причина, не знаю. Но есть люди, празднующие день рожденья дважды в году. Вот у бабушки моей было два дня рожденья, один в октябре, другой в ноябре.

А у папы они оба в один день. Просто с разницей в год. По паспорту ему исполнилось восемьдесят. На самом деле восемьдесят один. Подмена случилась во время оккупации, когда бабушка боялась, что старших детей — Зину, Толю и Витю — могут отправить в Германию, и записала их всех в комендатуре на год моложе. Не знаю, помогло это чему-нибудь, или нет, но с тех пор один день рожденья был только у младшего брата Славы, которому тогда было пять лет, и отправка в Германию ему не грозила.

Папа очень одарённый человек. К сожалению, никто из потомков ничего из этих даров не унаследовал.

Прежде всего, голос. Не знаю, насколько корректно это сравнение, но можно сказать, что его голос был столь же харизматичен, как и голос Анны Герман. Я говорю «был», потому что уже 15 лет папа не поёт. Вообще. С тех пор, как умерла мама. А до этого он пел постоянно, буквально с момента пробуждения до момента засыпания, с перерывами на завтрак, обед и ужин. И действительно, более приятного баритона я в жизни не слышал. И сравнить не с кем. Вот, с Анной Герман разве. Ну, может быть, слабой тенью можно считать голос Ярослава Евдокимова.

В прежние времена папа был очень артистичен. За невостребованностью этот дар с возрастом угас, но я ещё помню, как он пародировал некоторых наших знакомых и членов семьи. Ну, это могут многие, скажете вы. Но тогда я скажу вам, что он умел спародировать Утёсова и Бернеса. А это очень немногие артисты умели. Да, в общем-то, никто. Однако в этих делах папа был на удивление неамбициозен и стеснителен (что совершенно не присуще его характеру), и поэтому зрителями были лишь люди из близкого круга общения.

Ещё одна черта, даже две связанные, которые я не унаследовал — смелость и честность. Папа всегда говорил то, что думает, говорил в лицо, никого не боясь. Всегда стоял за справедливость, никогда не подличал. Как он при этом умудрился не нажить себе врагов и не оказаться в тюрьме в советские времена — не представляю себе. Его вообще, насколько я помню, всегда и все уважали. Даже «идеологические противники». И я ни разу не слышал, чтобы в деревне его кто-то называл по имени. Данилыч — и только. И в пятидесятые годы, когда молодым специалистом он организовывал наш совхоз, и в восьмидесятые, когда работал в этом совхозе пастухом. По отчеству зовут только уважаемых людей. Не «авторитетов», а именно уважаемых. «Авторитетов» больше по кличке.

Ещё папа абсолютно не приспособлен к быту. Когда я приезжаю к нему в гости, мне просто плохо делается от того, что я вижу в доме. Увы, он даже помыть посуду не может, он в принципе не понимает, что это такое и для чего нужно. Посуду мою я, примерно в полгода раз. И это не потому что он такой старый и немощный. Он и в сорок был такой же, только мама была рядом.

Жениться второй раз он не захотел. Хотя в свои 65 был ещё хоть куда. Мама — единственная женщина на всю жизнь. Многим это непонятно. Но папа несгибаемый человек, в том числе и в однолюбии.

Папа обожал (и обожает до сих пор) политические дискуссии, и мог начать диспут на любую политическую тему в любом месте и в любое время. И говорил с таким убеждением, что даже противники проникались. И ни разу никто не настучал!

Папа — идеалист. До мозга костей. Он до сих пор верит в честный бизнес, частную собственность и конкуренцию. И, надо сказать, во время исторического материализма он действительно был частным собственником, честным бизнесменом и очень даже конкурировал на Ждановском колхозном рынке в Москве. Он выращивал цветы. Разные: от ранних весенних нарциссов до поздних осенних георгинов. Любимыми были тюльпаны и гладиолусы. А ещё страстью были помидоры. Он заготавливал на зиму несколько бочек солёных, и все съедались, такие вкусные были. Сельсовет грозил за «нетрудовые доходы» разровнять наш огород бульдозером, а папа только смеялся: «Попробуйте!» Сельсовет отступил!

Одно из основных воспоминаний детства — теплицы. С февраля по октябрь. Зимой, весной и осенью он по ночам ходил и топил в них печки. Не только потому что это был основной источник дохода. Главным образом потому что ему нравилось копаться в земле. А доход — чтож, это здорово. Даже планы можно построить. Правда, где взять энергии и организованности на исполнение?

Деньги у нас были. Два автомобиля купили в течение полутора лет. За спиной иногда можно было услышать: «Данилыч — куркуль.» Мама работала на почте. Три деревеньки в полях, зимой в каждой по пятку старушек, отрезанных от всего мира снежной целиной. Папа возил им почту раз в неделю. Запрягал кобылку в сани, брал газеты и ехал в магазин. Там закупал хлеб, крупу, консервы, вёз бабкам. Деньги брал ровно по магазинному ценнику. Они заказывали ещё, он записывал в тетрадочку.

Казалось бы, что особенного? Однако как же удивились сельчане, узнав, что «куркуль» Данилыч не берёт мзды за доставку. А осенью, в слякоть, или зимой, когда трактор прочистит в поле дорожку, ездит в деревни на собственной «ниве», на своём бензине. Ну да, денег куры не клюют, он может себе это позволить. Обычная человеческая доброта во все времена была роскошью.

Вот что я унаследовал — это полную неорганизованность и абсолютное неумение работать в команде. Папа — махровый индивидуалист. Поэтому в конце концов хозяйство пришло в упадок. Жаль, но тут и я виноват — уехал жить в далёкий город.

По причине этого индивидуализма он не примкнул ни к какому правозащитному движению, хотя и знал кое-кого. Когда академика Сахарова лишили всех наград и званий, папа поехал к нему домой и подарил им с Еленой Боннэр огромную охапку цветов. Это мне мама как-то рассказала. Однажды я обнаружил в доме несколько папок с рукописями. Мне они были неинтересны, но в 1986 году я всё-таки взялся их прочесть. Это были авторские рукописи продолжения знаменитых «Зияющих высот» Александра Зиновьева. Для 16-летнего подростка, надо сказать, не самое подходящее чтиво... Я и не осилил.

Потом, уже в нынешнее время, когда в «Комсомолке» вышла статья о том, как Зиновьев из своей Швейцарии ненавидит российские реформы и ностальгирует по советской власти, папа сказал мне:

— Отвези меня в Москву, в «Ленком», я отдам Марку рукопись этого ренегата.
— А почему именно Марку? — спросил я.
— Это он мне её дал на сохранение.
— Так это было 30 лет назад. Ты думаешь, он тебя помнит?
— Должен помнить.

Однако, я его отговорил и в «Ленком» не повёз. Он всё-таки согласился, что за такой срок Марк мог забыть не только о нём, но и о рукописи, да и о Зиновьеве. Но и он мне не рассказал, каким образом познакомился с Захаровым, и с кем ещё знаком.

Такой вот он у меня боец невидимого фронта. Политика — папина страсть. Особенно борьба с советской властью. Я иногда посмеиваюсь: «Власти уж нет давно, а ты всё партизанишь». Но он до сих пор во всеоружии. И, как настоящий революционер, оценивает людей с позиции отношения к реформам начала девяностых годов. Если ты не уважаешь Чубайса и Гайдара, ты моему папе не друг.

Здесь я ставлю папу в тупик: я не люблю Чубайса. У меня другие идеалы, я вырос из того времени и ушёл дальше, а потом ещё дальше, к Небесам, откуда все эти политические проблемы видятся детскими играми в песочнице. Только не по-детски жестокими...

У него непростой характер, с возрастом приобретающий особую непростоту. Мы не можем жить вместе, не ссорясь и не выясняя отношений. Папа авторитарен до предела, он должен руководить любым процессом в самой последней мелочи. Я не выдерживаю, хотя понимаю, что пятая заповедь летит мне на голову ведром горящих углей. Да, с ним трудно.

Но разве Господь, заповедуя почитать отца и мать, говорил, что это легко?

И я думаю, что ему со мной ещё сложнее. Я не оправдал ни одной его надежды. Не стал «большим человеком», сидящим в кабинете с секретаршей и ездящим на персональном автомобиле. Не выучился музыке. Не получил образования. Не выправил здоровье. В конце концов, его до сих пор огорчает и раздражает, что я левша. Почему-то у нас в семье это считается уродством... Папа не понимает, как можно не пить молока. Он может только им одним и питаться, а для меня оно всё равно, что керосин: калории есть, а в пищу непригодно. Я говорю ему это почти сорок лет, он каждый раз удивляется: «И откуда ты такой в нашей семье взялся!» Его очень огорчает моя неправильность и болезненность. Его сбивают с толку мои высказывания о том, что кавказские «борцы за свободу» обычные уголовники, и никакой политики там нет. Это ему трудно уместить в голове, потому что Елена Боннэр, тоже оставшаяся в начале девяностых, утверждает обратное. Мы спорим до крика.

И тем не менее, когда я приезжаю, он старается меня накормить и дать денег на дорогу. Со своей-то пенсии! И я, случается, беру, потому что к сорока годам так и не научился зарабатывать столько, чтобы царапина на автомобиле не превращалась в чёрную дыру семейного бюджета. Папе для меня ничего не жалко.

А как он радовался рождению внука! Наконец-то будет наследник! В последнем поколении большой семьи рождались в основном девочки. Род Захаровых продолжится!

Но и тут оказалось всё очень непросто. Ваня тяжело болен. Увы, психиатрия не может так вот запросто сказать человеку: «Возьми постель твою и иди домой»... она вообще ничего не может. Хороший детский психиатр скажет «терпите и будьте спокойны», плохой пропишет лекарство, отключающее ребёнку сознание, чтобы он не кричал. Приезжая на побывку, папа сердился: «Вы его неправильно воспитываете, он у вас избалованный.» Папа счастливый человек, он никогда не видел по-настоящему больного ребёнка.

А потом стало совсем плохо. Сломался я. От постоянного давления на психику и от полной безнадёжности. Папе ничего не говорил, незачем его расстраивать, пусть думает, что у нас всё хорошо. Но однажды меня прорвало, и в одном из телефонных разговоров я рассказал ему, что Ванька безнадёжен, и ничто не поможет. И папа, так расстраивающийся из-за того, что у кого-то из внуков потекли сопли, сказал мне совершенно спокойно слова, которые я меньше всего ожидал от него услышать:

— Ты не расстраивайся. Какой бы он ни был, это твой ребёнок. Люби его таким, какой он есть.

Теперь я знаю, что эти слова мне через него Сам Господь сказал.

Я живу далеко. Папе помогают соседи. В своё время он столько сделал для них (а Жене и Володе Лебедевым вообще был вместо отца), что сейчас они считают за честь помогать ему. Хоть характер у него уже не тот, что был раньше. Добро возвращается.

С Богом у него сложные отношения. Старшая сестра Зина последние 30 лет откровенно давила своим баптизмом, а свободолюбивый папа не принимает никакого давления, пусть даже это давление Самой Любви. И я, пытаясь заговорить о Христе, натыкаюсь на глухую оборону. Однако, когда мы созваниваемся, он нет-нет, да сообщает мне: «Я о вас молюсь!» После того, как я уехал жить в город, он раздал мою христианскую библиотеку. У него несомненный дар благовестника: я эти книги ни за что не решился бы кому-нибудь предложить, а папа говорит уверенно: «Это читал мой сын, а он всякую ерунду читать не будет!» Так и разошлось пара десятков книжек. И я этому умению давать в простоте очень завидую, даже больше, чем музыкальному дарованию.

В последние годы папа сдал. Одно время я даже взял его к себе, но он не ужился с нами. Не привык он к тому, что кто-то живёт рядом, и надо двигаться и соблюдать какие-то правила. Как только ему стало легче, я отвёз его обратно. Увы, со скандалом. Но папа не помнит зла. А если и вспоминает что-то, то легко забывает. Вот ещё одна составляющая долголетия.

Для своего возраста он довольно здоров. Конечно, не так, как Познер, который в свои 77 прыгает козликом. Но у него крепкое сердце. И зубы, между прочим, почти все целые, ни одного протеза. Познер может этим похвастать? Только вот суставы болят, это у нас семейное.

На лето у него, как всегда, громадьё планов. Сделать, конечно, ничего не удастся, поскольку и силы не те, и организованности нет, как и не было. Но есть стимул, чтобы жить, потихоньку шевелиться, встречать каждый день.

Дни рождения свои он никогда не праздновал. Он не любит быть в центре внимания, да и вообще застолья не любит, шумы человеческой суеты. Поэтому никого к себе не зовёт. И я, поросёнок, не приезжаю, хотя надо, надо!

Приезжает жена старшего сына, Лена. Привозит продукты, лекарства. Но это всё, что она может сделать для него. Сама насквозь больная, с астмой и остеохондрозом, еле ходит.

Я звоню ему. Голос по телефону бодрый. Сообщает о своих достижениях за день. Сходил к соседу Ивану, подискутировали о Чубайсе.

— Мне не скучно одному. Ванюшку бы вот увидеть!
— Летом приедем, увидишь.
— Ну и слава Богу. Но ты там осторожнее езди!
— Ясное дело.
— Ну и с Богом.
С Богом, папа!