То, что называют конфликтом науки и религии, на самом деле, можно было бы назвать конфликтом двух религий. Конечно, поклонники «научного атеизма» не религиозны, если говорить о вере в сверхъестественное — напротив, его-то они и отвергают самым решительным образом.

Но мы можем говорить о религии в более широком смысле, например, исходя из определения Пауля Тиллиха, который говорит о религии как о «предельной заботе», чем-то таком, что для человека является самым важным в жизни. Или мы можем вспомнить определение Эриха Фромма: «Под «религией» я понимаю любую систему взглядов и действий, которой придерживается какая-то группа людей и которая дает индивиду систему ориентации и объект поклонения».

В этом смысле «наука» воспринимается некоторыми ее горячими приверженцами (не обязательно учеными и даже чаще не учеными) как объект поклонения, в котором ищут именно того, что люди традиционно ищут в религии — сознания смысла и оправдания жизни, личной идентичности и принадлежности к великой традиции.

Конечно, любой профессионал — в том числе, ученый или популяризатор — нуждается в сознании того, что он занимается нужным и достойным делом. И наука таким делом, безусловно, является. Но определенный взгляд на мир идет намного дальше — наука видится, как единственный источник истины и смысла. Такое отношение называется «сциентизмом».

«Философский словарь» Андре Конт-Спонвиля дает этому явлению такое определение: «Религия науки; наука, рассматриваемая как религия. Сциентист утверждает, что наука изрекает абсолютные истины, тогда как она сообщает лишь относительные знания; что наука призвана руководить всем на свете, тогда как она способна лишь описывать и (иногда) объяснять происходящее. Сциентист возводит науку в ранг догмы, а догму превращает в императив… наука не способна заменить ни мораль, ни политику, ни тем более религию. Сциентизм утверждает обратное, и в этом его ошибка».

Парадокс сциентизма в том, что научный метод не рассматривает вопросы целеполагания и смысла, он отвечает на вопросы «как» развиваются те или иные природные процессы, но ему совершенно чужд вопрос «зачем?» Он не видит в природе, которую он исследует, ничего похожего на смысл и ценность, подобно тому, как старинная черно-белая фотография не видит цветов. Как выражает этот взгляд Ричард Докинз: «во вселенной нет ни добра, ни зла, ни цели, ни замысла, ничего, кроме слепого, безжалостного безразличия».

Как отмечал еще Дэвид Юм, из «сущего» — то есть утверждений о том, что дела обстоят таким-то образом — не следует «должного», то есть каких-либо требований или идеалов. Наука носит описательный, а не предписательный характер. Она может открывать явления или процессы в материальном мире, но не может открыть ничего о смысле жизни, нашем нравственном долге или добре и зле. Сциентист оказывается в положении человека, который полагает смысл своей жизни, предельную заботу и высшую ценность во взгляде на мир, в котором в принципе не может быть ни того, ни другого, ни третьего.

Конечно, наука не может существовать без ценностей — стремления к познанию, интеллектуальной честности, глубокого смирения перед истиной, которое побуждает людей отказываться даже от любимых теорий, когда данные их опровергают. Но сами эти ценности не могут быть научно обоснованы. В научной картине мира нет ценностей, там есть только безразлично движущаяся материя. Вы не можете поставить эксперимент и сказать — мы получили такие-то результаты, а, следовательно, должны стремиться к истине. Ценности могут существовать только в мире, который не сводится к движущейся материи — и только в таком мире наука может являться подлинным благом. Потому, что в мире, где «нет ни добра, ни зла, ни цели, ни замысла» - никакого «подлинного блага» быть просто не может. Наука может быть подлинным благом только в том случае, если она — не абсолютное благо.